Пастернак и Мандельштам

Борис Пастернак и Осип Мандельштам входят в число великих русских поэтов, родившихся на исходе XIX века. Удивительно, что все они были погодками: 1889 — год рождения Ахматовой, 1890 — Пастернака, 1891 — Мандельштама, 1892 — Цветаевой, 1893 — Маяковского.

Неизбежность будущей взаимосвязи судеб и личностей Пастернака и Мандельштама зашифрована уже ассонансной рифмой их фамилий (а’— е’ — а’) :

Па’сте’рна’к — Ма’нде’льшта’м.

На излюбленный вопрос — тест Ахматовой: «Пастернак или Мандельштам?» большинство людей не смогут ответить однозначно.

Невозможно взвесить и сравнить меры как отпущенного каждому из них таланта, так и выпавших им в жизни испытаний и свершений. Но сопоставление биографических фактов синергетического взаимодействия внешних обстоятельств жизни этих поэтов и их внутренних устремлений и возможностей показывают их заметное контрапунктное звучание.

Н. Я. Мандельштам считала их антиподами, но сосуществовавшими в едином пространстве великой русской поэзии в переломное для России время. Молодость поэтов пришлась на предреволюционные годы, а революция и советская власть решительно повлияли на их судьбы.

Корни и отношение к еврейству

И Пастернак, и Мандельштам родились в еврейских семьях. С той разницей, что родители Пастернака были выходцами из Одессы — южных областей расселения евреев России, своими способностями и упорным трудом вырвавшимися из мещанской среды в художественно-музыкальный круг образованного московского общества, а семья не очень удачливого торговца Э. Мандельштама происходила из северо-западной зоны расселения (из Риги и Вильно). В какой мере разница их социально-культурных сред проявилась в отношении будущих поэтов к еврейству?

В семье Пастернака творчество отца — талантливого художника, педагога и академика живописи и матери — известной пианистки было, с одной стороны, повседневным фоном, формирующим соответствующие задатки детей, а с другой стороны, примером того, что стремление к творческому развитию, непременно опирается на каждодневный упорный труд.

Молодой Мандельштам в этом смысле мало что мог получить от отца, учившегося когда-то в талмудической школе в Берлине, торговца кожевенным товаром, только матери, родственнице историка русской литературы С. А. Венгерова удалось открыть в сыне интерес к русскому языку и литературе, музыке и искусству, фактически позволив ему отойти от семейного дела.

В то время как отец Пастернака отстранялся от еврейских традиций, отец Мандельштама знал и чтил их. По-разному преломили духовное наследство и их сыновья. Борис Пастернак, не без влияния отца, стремился к ассимиляции и «очень болезненно воспринимал свое происхождение, вступавшее, как ему казалось, в противоречие с его призванием русского поэта». Пастернак, считая свою ассимиляцию свершившимся индивидуальным психологическим фактом, сохранил подспудное чувство «первородной вины, неполноценности, неудостоенности». Позднее он писал Горькому:

…Мне с моим местом рождения и обстановкой детства, с моей любовью, задатками и влеченьями не следовало рождаться евреем… Веянья антисемитизма меня миновали, и я их никогда не знал. Я только жалуюсь на вынужденные путы, которые постоянно накладываю на себя я сам…

В письме О. Фрейденберг о своей работе над романом он возвращается к этой теме:

…Я в нем свожу счеты с еврейством, со всеми видами национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто существуют еще после падения Римской империи какие-то народы и есть возможность строить культуру на их сырой национальной сущности. Атмосфера вещи — мое христианство…

Встречавшийся с поэтом в послевоенные годы Исайя Берлин отмечал русский патриотизм Пастернака и глубокой чувство исторической связи с родиной, на фоне его отрицательному отношению к своему еврейскому происхождению. «Пастернак любил все русское и был готов простить своей стране все ее недостатки — все, кроме варварства сталинского периода»

Мандельштам же, испытывал влияние окружающего сумбурного иудаизма своей полуассимилированной семьи, какого-то лицемерного исполнения еврейских ритуалов, гипертрофии национальной памяти и "припадков национального раскаяния", сопровождавшихся безуспешными попытками учить сына еврейской азбуке:

По существу, отец переносил меня в совершенно чужой век и отдаленную обстановку, но никак не еврейскую. Если хотите, это был чистейший восемнадцатый, или даже семнадцатый век просвещенного гетто где-нибудь в Гамбурге. Религиозные интересы вытравлены совершенно. Просветительная философия претворилась в замысловатый талмудический пантеизм… …Весь стройный мираж Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывался и бежал, всегда бежал…

Мандельштама впитал иудаизм как одну из мировых культур (наряду с католицизмом, лютеранством и др.), но он был у него «на особом положении личного, интимного опыта, уходящего корнями в младенчество».

Еврейское начало — иудаизм, «хаос иудейский» — участвовало в формировании его взглядов на мировую культуру во всем ее историческом многообразии. Чувству ложной вины и попыткам еврейской ассимиляции он противопоставил собственную жизненную позицию свободного и гордого поэта-отщепенца (ветхозаветного «пророка смертей»).

Контрапункты судеб (в датах)

29 января/10 февраля 1890 г. в Москве родился Борис Пастернак.

3/15 января 1891 г. в Варшаве родился Осип Мандельштам.

	Пастернак	Мандельштам
Школьные годы	1901-1908 — Пятая гимназия в Москве	1900-1907 — Тенишевское училище в Петербурге
Поездки в Европу	1905 — 1906 — Германия 1912 — Германия (Марбург), Венеция	1907-1910 — Париж, Германия (Гейдельберг), Швейцария, Италия
Университетское образование	1908 — поступил в Московский университет на юридическое отделение историко-филологического факультета 1912 — участвовал в философском семинаре в Марбурге и отказался от предложения продолжить философскую карьеру в Германии 1913 — успешно сдал выпускные экзамены по философскому отделению историко-филологического факультета	1909-1910 — два семестра изучал философию и романские языки в Гейдельберге 1911 — поступил в Петербургский университет на романо-германское отделение филологического факультета 1917 — завершил учебу в университете, но не стал сдавать выпускные экзамены
Первые книги	1913 — «Близнец в тучах» 1917 — «Поверх барьеров»	1913 — «Камень» 1916 — расширенное вдвое переиздание «Камня»
В начале войны с Германией	1914 — имевший белый билет «по укорочению сломанной в детстве ноги» Пастернак хотел записаться в добровольцы	1914 — освобожденный от мобилизации «по сердечной астении» Мандельштам пытался завербоваться в санитарный поезд
Личное знакомство	1922
Женитьба	1922 — на художнице Евгении Владимировне Лурье	1919 — на ученице известной художницы А. А. Экстер — Надежде Яковлевне Хазиной
Новые книги — этапы	1922 — «Сестра моя жизнь»	1922 — «Tristia»
«Попутчики»	В августе 1922 г. Пастернак был вызван к Троцкому для разговора о литературе	10 сентября 1922 г. Троцкий запросил редактора «Красной Нови» А. Воронского о деятельности Мандельштама
Прощание с Лениным	24 января 1924 г. Пастернак и Мандельштам стояли в общей многочасовой очереди в траурной процессии к гробу В. И. Ленина
Автобиографические очерки встреч и путей	1929 — «Охранная грамота»	1925 — «Шум времени»
Нервный срыв	1932- пытался отравиться (из-за невозможности разрешить семейные проблемы)	1934 — сосланный в Чердынь, выпрыгнул из окна второго этажа больницы
«Внимание» вождя	Июнь 1934 г. — разговор со Сталиным о судьбе Мандельштама и «о жизни и смерти»	Июнь 1934 г. : «Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…» — резолюция Сталина на письме Бухарина
«Попытка жить думами времени и ему в тон»	1935 — обращенные к Сталину стихи: «Мне по душе строптивый норов…» и «Я понял: все живо…»	1937 – «Ода Сталину»: «…Художник, помоги тому, кто весь с тобой, кто мыслит, чувствует и строит…»
Вектор перемен	31.08. 1956 — отдел ЦК КПСС по связям с зарубежными компартиями предпринимает… меры, чтобы предотвратить издание «Доктора Живаго» за рубежом	06.08. 1956 — Н. Я. Мандельштам извещена о прекращении дела об антисоветской агитации и посмертной реабилитации ее мужа О. Э. Мандельштама

Годы становления

Учеба

Родители и Пастернака и Мандельштама считали, что сыновьям необходимо получить университетское образование. Право еврею на поступление в университет давала только золотая медаль, полученная за успехи в казенной гимназии.

Сторонник ассимиляции в практической жизни, Леонид Осипович Пастернак, тем не менее, считал недопустимым крещение по карьерным соображениям. Он выбрал сыну одну из лучших в Москве Пятую классическую гимназию. Но в 1900 году, в связи с заполнением установленной 3 % нормы для евреев, 10-летний Пастернак не мог быть принят в 1 класс. Он поступил сразу во второй класс на вакансию, освободившуюся в 1901 году.

Борис Пастернак с детства понял, что мотивируемые природными способностями творческие художественные искания и совершенствование должны опираться на целеустремленный и ежечасный труд. Годы учения в гимназии сопровождались упорными занятиями музыкой. Одновременно жизнь испытывает его увлечением поэзией и философией. Серьезность этих занятий определила будущий масштаб культурных интересов Пастернака.

Борис Пастернак в 1908 году

В июне 1908 года он «кончил полный восьмиклассный курс классической гимназии с отличными отметками» по всем предметам (от закона Божия он был освобожден), был награжден золотой медалью и первого августа был зачислен на первый курс юридического факультета Московского университета. В следующем году Пастернак перешел на философское отделение историко-филологического факультета. Серьезный интерес к философии в 1912 году побуждает его поехать в Германию на семинар главы Марбургской школы философов, профессора Германа Когена. Университет Пастернак закончил в 1913 году, получив диплом первой степени, но за оформленным ему в 1914 году дипломом кандидата философии так и не явился.

Родители Мандельшама для его образования выбрали другой путь. В 1900 году он поступил в частное Тенишевское училище — одно из передовых учебных заведений Петербурга. В училище не было наказаний, ежегодных оценок и экзаменов. Учебникам предпочитались наглядные методы обучения. В училище Мандельштам впервые и с интересом погрузился в литературно-богемную жизнь. Вместе со сверстниками он посещает публичные лекции и музыкальные вечера, увлекается театральными постановками, много читает и, конечно, пишет стихи. Наряду с этим увлекся «миром Эрфуртской программы» и едва не примкнул к эсерам. Всё это отвлекало от учебных занятий и не могло не отразиться на оценках в его выпускном аттестате:

русский язык и словесность — 4, немецкий язык — 4, французский язык — 5, русская и всеобщая история 5, география — 4, естествознание: зоология, физиология, ботаника — 5, химия — 5, геология и физическая география — 5, космография — 5, математика — 5, арифметика — 4, алгебра — 4, геометрия — 4, тригонометрия −3, физика — 3, коммерческая арифметика — 3, счетоводство — 3, история торговли — 5, политическая экономия — 5, законоведение −4, гражданское и торговое право — 4, товароведение — 3, коммерческая география — 4, рисование — 3.

Осип Мандельштам в 1914 году

В попытке отвлечь сына от излишней политической активности и помочь ему сосредоточиться на профессиональных занятиях мать, после окончания в 1907 году училища, отправляет Осипа для продолжения образования подальше от Петербурга, сначала в Париж, а затем в Германию, в Гейдельберг. В Париже он слушал лекции на словесном факультетеСорбонны. В 1909—1910 гг. в Гейдельбергском университете Мандельштам занимался философией и филологией. Возвратившись в Петербург в 1910 году, он настолько увлекся вопросами религии, что начал систематически посещать собрания Религиозно-философского общества.

В 1911 году. Мандельштам принял крещение у протестантского священника, что позволило ему поступить в Петербургский университет на романо-германское отделение филологического факультета.

В апреле1917 года получил свидетельство о завершении обучения в течение шести семестров, но без сдачи выпускных экзаменов.

Итальянские впечатления

Жизнь и учеба за границей позволили будущим поэтам побывать в Италии. Поездки были краткими для обоих, но оставили заметный след в понимании связи русской и мировой культур.

Пастернак писал о впечатлениях от поездки в Венецию:

"Главное, что выносит всякий от встречи с итальянским искусством, — это ощущение осязательного единства нашей культуры, в чем бы он его не видел и как бы не называл… … Италия кристаллизовала для меня то, чем мы бессознательно дышим с колыбели…

Мандельшам сожалел, что «в Италии тосковал, мало видел и как-то бессмысленно тратил время (по молодости лет)». Тем не менее, позднее итальянские образы в дальнейшем неоднократно всплыли в стихах, статьях и в его книге «Разговор о Данте», титане Возрождения, который заставил воздух дрожать «от гулкого диалога времен и культур» и ради того считал Мандельштам:

«Необходимо создать новый комментарий к Данту, обращенный лицом в будущее и вскрывающий его связь с новой европейской поэзией»

Музыка

Важным источником поэтического вдохновения и Пастернака, и Мандельштама стала музыка. Словно для них — заветом — написаны строки Шекспира: «Поэзии и музыки союз! Для наших душ союз вдвойне священный…»

У Пастернака способности и тяга к музыке были так велики, что он готовился заниматься ею профессионально:

…жизни вне музыки я себе не представлял… музыка была для меня культом, то есть той разрушительной точкой, в которую собиралось все, что было самого суеверного и самоотреченного во мне…

Но, в конечном итоге, выбор был сделан в пользу поэзии. В стихах Пастернака присутствуют музыкальные образы и имена: Чайковский, Скрябин, Бетховен, Брамс, Моцарт, Вагнер, но чаще — Шопен. Воспоминания о матери, профессиональной пианистке, уже в возрасте двенадцати лет игравшей Первый фортепианный концерт Шопена, длительное общение со Скрябиным, обожавшим Шопена, дружба с Нейгаузом, неоднократно исполнявшим произведения Шопена (и в доме поэта) — надолго определили предпочтения Пастернака:

Опять Шопен не ищет выгод,

Но, окрыляясь на лету,

Один прокладывает выход

Из вероятья в правоту…

…Гремит Шопен, из окон грянув,

А снизу, под его эффект

Прямя подсвечники каштанов,

На звезды смотрит прошлый век…

«Опять Шопен не ищет выгод…» (1931)

Мандельштам в детстве тоже учился музыке. Зарождавшийся в нем поэт-книжник увидел в нотной записи и зрительные образы, смыслы и контуры будущих текстов: «Нотное письмо ласкает глаз не меньше, чем сама музыка слух… Громадные концертные спуски шопеновских мазурок, широкие лестницы с колокольчиками листовских этюдов, висячие парки с куртинами Моцарта, дрожащие на пяти проволоках, — ничего не имеют общего с низкорослым кустарником бетховенских сонат. Миражные города нотных знаков стоят, как скворешники, в кипящей смоле…»

Музыка приводила Мандельштама в восторг: «Не помню, как воспиталось во мне это благоговенье к симфоническому оркестру, но думаю, что я верно понял Чайковского, угадав в нем особенное концертное чувство …»

Об этом же он рассказывал И. Одоевцевой: «Я с детства полюбил Чайковского, на всю жизнь полюбил, до болезненного исступления… Я с тех пор почувствовал себя навсегда связанным с музыкой, без всякого права на эту связь…»

С полным правом, хорошо знавший поэта, Артур Лурье писал, что «стихия музыки питала его поэтическое сознание»:

Нельзя дышать, и твердь кишит червями,

И ни одна звезда не говорит,

Но видит бог, есть музыка над нами…

…И мнится мне: весь в музыке и пене,

Железный мир так нищенски дрожит….

…Куда же ты? На тризне милой тени

В последний раз нам музыка звучит!

«Концерт на вокзале» (1921)

Среди новаторов

Пастернак и Мандельштам вступили на поэтический путь в годы, знаменовавшиеся кризисом символизма и возникновением новых течений — акмеизма и футуризма.

Мандельштам, как поэт, вырос на петербургской литературно-богемной почве. Сблизившись с символистами, он, как и они, находился под сильным влиянием поэзии Тютчева и даже заимствовал у него название для одного из ранних своих стихов Silentium. Участвовал в чтениях в знаменитой «Башне» В. Иванова, который нашел в Мандельштаме достойного ученика.

В 1912 году, порвав с символистами, Мандельштам вошел в группу поэтов, объявивших себя акмеистами — «Цех поэтов»

Написанная до начала 1913 года статья «Утро акмеизма» является фактически авторским манифестом, направленным не столько против символизма, сколько против футуризма. Подтверждением разрыва с символизмом явился и сборник стихов «Камень», вышедший в 1913 году. Высоко оценивший книгу лидер акмеистов Н. Гумилев в рецензии на первое издание «Камня» пояснил, что сборник оказался таким тонким, потому что Мандельштам недавно перешел в лагерь акмеистов и «отнесся с углубленной строгостью к своим прежним стихам, выбирая из них только то, что действительно ценно». Успех «Камня» ввел Мандельштама в Петербургский круг поэтов.

Пастернак писал стихи фактически одновременно с Мандельштамом, но несколько лет «…смотрел на свои стихотворные опыты как на несчастную слабость и ничего хорошего от них не ждал…» Интересно, что первые стихи написаны Пастернаком, как и Мандельштамом, тоже не без воздействия поэзии Тютчева: «Лето после государственных экзаменов… Я читал Тютчева и впервые в жизни писал стихи не в виде редкого исключения, а часто и постоянно… в течение двух или трех летних месяцев написал стихотворения своей первой книги. Книга называлась до глупости притязательно „Близнец в тучах“…»

С основательным увлечением занимаясь в это же время философией, Пастернак выступил в «Кружке для исследования проблем эстетической культуры и символизма в культуре» при издательстве «Мусагет», который вел поэт и теоретик символизма Эллис, с докладом «Символизм и бессмертие».

Афиша вечера поэтов. 1915 год

В «Охранной грамоте» Пастернак с иронией писал, что в Москве литературное «новаторство отличалось видимым единодушьем». Новаторское движение клубилось, обращая на себя внимание громкими скандалами. Пастернак вместе с С. Бобровым и Н. Асеевым образовали свою футуристическую группу «Центрифуга», которая, с одной стороны, выступала против символизма, а с другой стороны, участвовала в нешуточной полемике и борьбе с поэтами-футуристами других направлений.

Изданный «Мусагетом» в 1913 году сборник «Близнец в тучах» должен был свидетельствовать о разрыве автора с символизмом и уже в силу этого мнения о нем разделились, но широкого внимания он не привлек. Брюсов упомянул его, в кратком обзоре в июньском номере «Русской мысли» за 1914 год, назвав в нем Пастернака, Асеева и Боброва «порубежниками», в отличие от «признанных» футуристов. Полемический накал, тем не менее, не мешал Пастернаку трезво оценивать идеологических «противников»: «Какая радость, что существует и не выдуман Маяковский; талант, по праву переставший считаться с тем, как пишут у нас нынче…»

Тяготившийся вовлеченностью в окололитературную борьбу, Пастернак писал: «Последние два года мне не приходилось заниматься писательством серьезно — были другие дела. А такое полусерьезное отношение и позволяло мне мириться со многим таким во мне самом и в окружающих, что вообще в замкнутой системе творчески правдивого и живого организма существовать не может…»

В 1918 году Пастернак , Мандельштам и Маяковский были приняты в Московский лингвистический кружок.

Миссия поэта

И для Пастернака, и для Мандельштама «цель творчества — самоотдача».

Автограф Пастернака

По мнению Пастернака, «художник разговаривает с Господом Богом», который и устанавливает ему темы для творений. В этом смысле художник и, соответственно, искусство зависимы от Бога: «…Большое истинное искусство то, которое называется Откровение Иоанна, и то, которое его дописывает…». Впервые о прямой связи поэта с Богом он написал в стихотворном цикле «Сон в летнюю ночь»:

Я вишу на пере у творца

Крупной каплей лилового лоска…

…Я креплюсь на пере у творца

Терпкой каплей густого свинца.

(1922)

Автограф Мандельштама

И Пастернак, и Мандельштам едины в представлении, что «несвобода» искусства, основанного на великой идее искупительной жертвы и являющегося, в этом смысле, отражением Благой Вести, и бесконечно разнообразного в проявлениях «подражания Христу», ничем не ограничивает внутренней свободы художника: искусство «не может быть жертвой, ибо она уже совершилась, не может быть искуплением, ибо мир вместе с художником уже искуплен… Христианские художники — как бы вольноотпущенники идеи искупления, а не рабы и не проповедники». Идеалом Пастернака был художник, поглощенный нравственным познанием и самозабвенным трудом.

Мандельштам считал, что эта самозабвенность может основываться только на осознании художником собственной правоты: «Ведь поэзия есть сознание своей правоты. Горе тому, кто утратил это сознание. Он явно потерял точку опоры».

Характер

Характер в жизни

Пастернак не мог разделить творчество и быт. Он был пишущий человек и должен был иметь свой письменный стол. Он ценил удобный дом, собственноручно обрабатываемый сад, гостеприимство. Пастернак был в числе первых 25 писателей, получивших дачи в Переделкине.

Мандельштам был хронически бездомен и безбытен: «Жизнь Мандельштама складывалась так, что редко он мог спокойно работать и не думать о куске хлеба, но даже в самые черные дни он не опускался до брюзжания…» Мандельштам сочинял на ходу, а присаживался только, чтобы записать и: «… вряд ли стал бы защищать особое писательское право на стол в дни великого бесправия всего народа». Когда, наконец, Мандельштамы получили квартиру, Пастернак зашел посмотреть, как они устроились: «Ну вот, теперь и квартира есть — можно писать стихи», — сказал он… О. М. был в ярости. Он не переносил жалоб на внешние обстоятельства — неустроенный быт, квартиру, недостаток денег, — которые мешают работать. По его глубокому убеждению, ничто не может помешать художнику сделать то, что он должен, и наоборот: благополучие не служит стимулом к работе…"

Дом для Пастернака — это не только кабинет для собственной творческой работы, но и жилище близких, умение обеспечить которых он считал своей прямой обязанностью. Как и потребность помогать всем, кто нуждался в его помощи и, особенно, во времена, когда таковых становилось всё больше. По воспоминаниям Е. Б. Пастернака: «Заступничество за арестованных и забота об их женах стали с некоторых пор существенной частью отцовского бюджета. В то время когда считалось опасным даже просто поддерживать знакомство с этими людьми и узнавать их при встрече, для папы помощь обездоленным стала нравственным оправданием жизни и работы».

Начиная с гимназических лет, Пастернак не чурался никакой работы, включая поденщину, к которой Мандельштам был патологически неспособен. Из писем Пастернака Мандельштаму: «Если бы Вас обо мне спросили, ответ один — занимаюсь библиографией (по Ленину)… Трудно, заработок мизерный»… «… попал я на работу редакционную, бывшую для меня совершенной новостью. Вот заработок чистый и верный! Мне бы очень хотелось на зиму сделать редактуру основным и постоянным своим делом…»

Мандельштам, превыше всего ставивший индивидуальное творческое самовыражение, не одобрял занятия Пастернака переводами. Пастернак понимал, что переводами спасал близких от безденежья, а себя — от упреков в отрыве от жизни, но в конце жизни c горечью констатировал, что «… полжизни отдал на переводы — свое самое плодотворное время» и из-за этого так мало успел сделать в жизни.

Невозможно перечислить имена всех получивших материальную поддержку Пастернака, как, впрочем, и имена тех, к кому обращался за помощью Мандельштам.

Оба поэта пытались сохранить дистанцию от власти, но Мандельштам, в главном для него, оставался непреклонным, а Пастернак оставлял возможность для диалога. Но, когда Бухарин в докладе на Первом съезде писателей включил его имя в число государственных «поэтов очень крупного калибра», Пастернак в своем выступлении ответил, что нельзя жертвовать «лицом ради положения… слишком велика опасность стать социалистическим сановником… Каждый, кто этого не знает, превращается из волка в болонку…»

Мандельштам с его мнительностью и ранимостью, взрывным и конфликтным характером всегда и во всем оставался обособленным. Особенности характера стали ещё сильнее проявляться в 1930-е годы: «Портился его характер, росла обидчивость, он все чаще находился в нервном, тревожном состоянии духа». Л. Гинзбург характеризовала его, как человека "переместившегося в свой труд. Он переместился туда всем, чем мог, и остатке осталось черт знает, что: скандал, общественные суды… Всё ушло туда, и в быту остался чудак с неурегулированными желаниями, «сумасшедший»…

Е. Б. Пастернак считал, что отец всегда стремился к примирению: «По темпераменту Пастернак бывал горяч и вспыльчив, но по своей мягкости он был не способен к скандалам и, тем более, к тактически обусловленным разрывам».

В 1929 году Пастернак выступал на стороне Мандельштама, незаслуженно обвиненного в плагиате, с надеждой урегулировать развязанный Д. Заславским скандал. Понимая, что в год великого перелома и расцвета критики и самокритики полное оправдание Мандельштама немыслимо, Пастернак предлагал, чтобы тот признал «свою моральную ответственность перед автором перевода», но Мандельштам, уверенный в своей правоте, даже не явился на заседание конфликтной комиссии:

…Мандельштам превратился для меня в совершенную загадку, если не почерпнет ничего высокого из того, что с ним стряслось в последнее время. В какую непоучительную, неудобоваримую, грамофонно-газетную пустяковину превращает он это дареное, в руки дающееся испытанье, которое могло бы явиться источником обновленной силы и вновь молодого, нового достоинства, если бы только он решился признать свою вину, а не предпочитал горькой прелести этого сознанья совершенных пустяков, вроде «общественных протестов», «травли писателей» и т. д. и т. п.

Пастернак страдал от раздвоенности его жизни и поведения и связанным с нею чувством вины.

Мандельштам выстрадал свою смерть собственным императивом целенаправленности и самопожертвования.

Характер в дружбе

Характеризуя отношение поэтов к жизни и линии их поведении в целом, Н. Я. Мандельштам писала: «Пастернак хотел дружбы, Мандельштам от нее отказывался».

Не было личной дружбы и между ними. З. Н. Пастернак вспоминала: «Как-то Мандельштам пришёл к нам на вечер… Были грузины, Н. С. Тихонов, много читали наизусть Борины стихи… Но Мандельштам перебил и стал читать одни за другими свои стихи… Он был… самолюбив и ревнив к чужим успехам. Дружба наша не состоялась, и он почти перестал у нас бывать».

Несмотря на кажущуюся уклончивость ответов Пастернака в известном разговоре со Сталиным о его дружбе с Мандельштамом и как бы ни толковали этот разговор, тем не менее, остаются фактами истории обеспокоенность и прямое участие Пастернака в судьбе друга-поэта.

По-разному сложились отношения Пастернака и Мандельштама с их общими грузинскими друзьями.

Оба поэта не раз бывали в Грузии. Всякий раз поездки были связаны с потребностью смены удушающей обстановки и, даже, выживания. Оба поддались обаянию национального колорита и современной культуры страны, в которой, по мнению Пастернака, «ее новая поэзия занимает первое место. Своим огнем и яркостью она отчасти обязана сокровищам грузинского языка». И Пастернак, и Мандельштам полюбили и переводили старых грузинских поэтов. Им принадлежат первые переводы на русский язык поэм Важа Пшавела: «Гоготур и Апшина» — Мандельштам, 1921 г., «Змееед» — Пастернак, 1934 г. Пастернак перевел и все сохранившиеся стихотворения Николо Бараташвили.

Вечер поэтов в Грузии. 1920 год

Первым из двоих осенью 1920 года, после ареста врангелевской контразведкой в Крыму, в Грузии оказался Мандельштам. В отличие от вечного «удачника» Пастернака, грузинские впечатления Мандельштама имели, к сожалению, и омрачавшие оттенки, свойственные, как его характеру, так и обстоятельствам того времени. Первый приезд поэта начался с его ареста береговой охраной меньшевистского правительства по подозрению в шпионаже. Освободили известного (по публикациям) петербургского поэта по инициативе молодых грузинских лириков, лично незнакомых с Мандельштамом, Т. Табидзе, и Н. Мицишвили. Удивленный и обрадованный своей известностью в Грузии, Мандельштам активно выступал с чтениями своих стихов в Батуми и Тифлисе на организованных местными поэтами вечерах.

Второй приезд летом и осенью 1921 года был омрачен известиями о гибели в августе близких Мандельштаму поэтов — смерти А. Блока и расстреле Н. Гумилева (третий его приезд весной1930 года тоже начался с трагического известия о самоубийстве Маяковского). Дружеские встречи с поэтами-символистами Тициан Табидзе и Паоло Яшвили, временами перерастая в яростные споры, закончились глубокой ссорой из-за резких и несправедливых упреков Мандельштама в их адрес за преклонение перед французскими поэтами в ущерб национальным истокам:

Сейчас в Грузии стоном стоит клич: "Прочь от Востока на Запад! Мы не азиаты — мы европейцы… Молодая грузинская поэзия… с Паоло Яшвили и Тицианом Табидзе во главе… почитаются верховными судьями в области художественной… Воспитанные на раболепном преклонении перед французским модернизмом, к тому же воспринятым из вторых рук через русские переводы, они ублажают себя и своих читателей дешевой риторической настойкой…

Мандельштам потом сожалел о случившемся, но примирение не состоялось.

Пастернак впервые приехал в Грузию в 1931 году по приглашению П. Яшвили, с которым познакомился еще в Москве. Расположенный к дружбе, Пастернак быстро сошелся в Тифлисе с современными поэтами и художниками. Годы знакомства с ними, с грузинской поэзией, культурой и страной в целом составили одну из самых светлых страниц его жизни. Поэты Т. Табидзе и П. Яшвили стали главными героями стихотворного цикла «Из летних записок», посвященного «Друзьям в Тифлисе»:

Ни разу властью схем

Я близких не обидел,

В те дни вы были всем,

Что я любил и видел.

Позднее, вспоминая долгие прогулки с Паоло и чтение тем своих стихов, Пастернак добавил сюда еще одну строфу:

Не зная ваших строф,

Но полюбив источник,

Я понимал без слов

Ваш будущий подстрочник..

Ощущение счастья и радости встреч с друзьями сопутствовало Пастернаку и в последующие приезды в Грузию.

Характер и внешность

Пастернак — автор «Доктора Живаго»

Пастернака находили похожим на арабского скакуна — из-за удлиненного лица и стремительности в походке, жестах, словах:

Внешнее осуществление Пастернака прекрасно: что-то в лице зараз и от араба и от его коня: настороженность, вслушивание, — и вот-вот... Полнейшая готовность к бегу. — Громадная, тоже конская, дикая и робкая роскось глаз…

Мандельштама сравнивали с другим «скакуном» — верблюдом, задирающем на бегу голову:

У Мандельштама глаза всегда опущены: робость? величие? тяжесть век? веков? Глаза опущены, а голова отброшена. Учитывая длину шеи, головная посадка верблюда…

О. Мандельштам после ареста в 1934 году

Привычку гордо нести голову отметил Эм. Миндлин, описывая внешность Мандельштама, «с тонким, крупным горбатым носом и очень независимо, почти вызывающе гордо поднятой головой… Он нес ее — необыкновенно гордо поднятой кверху, смотря в небо и даже смотря поверх тех, кто причинял ему страдания физические и душевные — и трагические, последние годы жизни поэта».

Приученный с детства обливаться по утрам холодной водой, не чурающийся физического труда, Пастернак до старости выглядел много моложе своих лет.

Мандельштам и в сорок выглядел стариком. Но высоко поднятая голова «принца» стала характерной чертой облика человека и поэта.

Депрессия

Письма Пастернака конца двадцатых годов рисуют душевную усталость и предчувствие конца творческих и жизненных возможностей. Он перестал смотреть в будущее и задумывать новые вещи.

В этот же период оказался в творческом кризисе и Мандельштам, не написавший в 1926 −1930 гг. ни одного стихотворения после -

Жизнь упала, как зарница,

Как в стакан воды – ресница.

Изолгавшись на корню,

Никого я не виню…

и до глотка живительного кавказского воздуха в 1930 году -

Лазурь да глина, глина да лазурь,

Чего ж тебе еще? Скорей глаза сощурь,

Как близорукий шах над перстнем бирюзовым,

Над книгой звонких глин, над книжною землей,

Над гнойной книгою, над глиной дорогой,

Которой мучимся, как музыкой и словом.

Н. Струве приводит точную дату возврата к Мандельштаму поэтического вдохновения — 16 октября 1930 года. Он относил Пастернака и Мандельштама к числу тех поэтов, у которых «после нескольких лет относительного или полного молчания вдохновение возвращается с новой силой и уже редко когда прекращается до самой смерти».

Начавшая выходить с 1929 года еженедельная «Литературная газета» печатает статьи Д. Заславского с разоблачениями антисоветской деятельности Мандельштама. Там же появилась и статья, упрекающая Пастернака в субъективизме. Абсурдность официальной критики не позволяет поэтам признавать ошибки, заключающиеся в том, «что подделывали нас, а не мы фальшивили.» Им обоим это было неприемлемо: Мандельштам, безусловно, разделял высказанный Пастернаком несомненный для поэта тезис

… единственное, что в нашей власти, это суметь не исказить голоса жизни, звучащего в нас…

Отношение к смерти и прощание

Оба поэта смотрели на смерть через призму своего отношения к искусству.

Мандельштам сформулировал важную для себя мысль, заключающуюся в том, что истинный художник исполнением своей высокой миссии (собственным искусством) побеждает забвение после смерти и тем превращает саму смерть в высший творческий

«Смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено… Она… служит как бы источником этого творчества, его теологической причиной… Христианский мир — организм, живое тело. Ткани нашего мира обновляются смертью».

Почти слово в слово это прозвучало в «Докторе Живаго»: «… искусство …неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь…»

У Пастернака было «индивидуальное отношение к религии, высокое в своем понимании истории как Царства Божия». И хотя он не был крещен, хорошо знал православные молитвы и службы.

На кладбище в Переделкине

1 мая 1960 года смертельно больной Пастернак, в предчувствии близкой смерти, попросил свою знакомую Е. А. Крашенинникову

…вместе с ним пройти через таинство исповеди и стал читать наизусть все причастные молитвы с закрытыми глазами и преобразившимся, светлым лицом… Эту исповедь она потом сообщила священнику, своему духовнику, и он дал разрешительную молитву. — Так делали в лагерях, — закончила она свой рассказ…

«Какие прекрасные похороны!» — сказала Ахматова, считавшая Пастернака удачником по жизни, о проводах поэта в последний путь светлым днем раннего лета, в пору цветения сада и любимых им полевых цветов в сопровождении игры сменяющих друг друга за домашним роялем Рихтера, Юдиной, Нейгауза.

2 июня 1960 года несколько тысяч человек пришли проститься с великим русским поэтом. Авторы отчета о похоронах, предназначенного для ознакомления секретарей ЦК КПСС, пытавшиеся приуменьшить размах и значимость события, вынуждены всё-же были привести слова, сказанные у могилы у Переделкинского кладбища профессором МГУ В. Ф. Асмусом, что «пока на земле будет существовать русский язык и русская поэзия — будет жить имя Пастернака».

Стела на стене дома, в котором когда-то жил Мандельштам

Мандельштам, крещенный 14 мая 1911 года пастором Н. Розеном Епископско-Методистской церкви, в г. Выборге, умер без исповеди в пересыльном лагере под Владивостоком, замученный голодом, болезнями и лишенный чьего-либо сочувствия. Воплощенным предвидением собственной судьбы стало переведенное Мандельштамом ещё в 1921 году стихотворение грузинского поэта Н. Мицишвили:

Когда я свалюсь умирать под забором в какой-нибудь яме,

И некуда будет душе уйти от чугунного хлада –

Я вежливо тихо уйду. Незаметно смешаюсь с тенями.

И собаки меня пожалеют, целуя под ветхой оградой.

Не будет процессии. Меня не украсят фиалки,

И девы цветов не рассыплют над черной могилой…

Тело Мандельштама, умершего в лагере 27 декабря 1938 года, "до весны вместе с другими усопшими лежало непогребенным.

Затем весь «зимний штабель» был захоронен в братской могиле.

Литература

• Пастернак Б. Л. Собрание сочинений в 5 тт. — М.:Худлит, 1989—1992
• Борис Пастернак. Биография — М.: Цитадель, 1997, 728 с.
• О. Э. Мандельштам. Собрание сочинений в 4 тт. — М.: Терра, 1991
• Никита Струве. Осип Мандельштам — Томск: Водолей, 1992, 272 с.